Мало мыслей, фактов, образности. Чувствуется, что автор пьесы плохо знает жизнь школы. Учитывая все это, считаем, что публиковать пьесу пока еще рано. С уважением и пожеланием новых творческих успехов, редактор журнала "Пионер"… — как бы читая ответ на пьесу, произнес я.

Дурды грустно посмотрел в мою сторону, пряча написанное в карман куртки.

— Один — один! — признал он. — Это я изобразил твой первый урок в школе, Байрам.

Дурды опустился на скамейку, глаза его стали смотреть поверх очков на огонь памятника Неизвестному солдату, и он спросил меня так, будто хотел чем-то досадить:

— Вот ты мне хоть голову отруби, но я никак не пойму, почему ты хочешь пойти в учителя? Ты действительно веришь, что перед тем, как начать писать, писатели идут в народ и изучают жизнь?

Шаблонная фраза прозвучала очень смешно, но я на нее откликнулся всем сердцем.

— Тебе нужна моя правда?

— Да.

— Она не так проста. Сразу и не понять.

— Конечно, где уж нам. Ты просто упрям.

— Тебя когда-нибудь преследовали связка цветных карандашей и две пистолетные гильзы.

— Что это такое?

— Тогда сиди и молчи.

— Байрам, при чем тут карандаши и гильзы?

— Если бы это я знал… Иногда мне кажется, что я тогось — тронулся…

* * *

Когда-то отец мой работал учителем. Каждый день я выходил на улицу встречать его. Он передавал мне стопку тетрадей, завернутых в белую бумагу и говорил:

— Отнеси их в комнату, положи на стол. Да неси осторожно, чтобы не помялись.

Я, гордый тем, что выполняю такое ответственное поручение, вышагивал мимо соседей, задрав нос. Утром, едва встав, я бежал и приносил отцу вчерашние тетради, а он, гладя меня по голове, говорил:

— Пусть они пока полежат. Я еще не успел их проверить. Завтра возьму.

Отец иногда засиживался за своим столом до поздней ночи, делая пометки красным карандашом в тетрадях. Тогда я еще не знал, что красным карандашом он правил ошибки и ставил отметки.

Однажды я надел его рубашку, галстук, взял в руки книжки, тетради и вошел в комнату отца.

— Папа, теперь я тоже учитель, — сказал я, замерев у стола. Отец погладил мою голову и ответил:

— Вырастешь и станешь учителем, сынок. Вместе будем ходить в школу.

Но вместе в школу нам ходить не пришлось.

Как-то я прибежал с улицы, вошел в дом и увидел, что папа куда-то собирается. И был он в одежде, которую я никогда на нем не видел.

— Ты же говорил, что в школу учителю нельзя ходить в сапогах? — удивился я. — Почему же ты их надел?

Отец поднял меня к потолку.

— Такие дела, Байрам, праздник мой[5]. Теперь я красноармеец. Иду защищать нашу Родину.

— А когда вернешься?

— Скоро, очень скоро, сердце мое.

— Привези мне тетрадок и цветных карандашей.

— Хорошо, сынок! Хорошо! Только ты жди меня.

И мы пошли провожать папу.

— Сыночек, дорогой, слушайся маму. Скоро тебе идти в школу. Хорошо учись. Если я не вернусь с войны, возьми мою папку. А когда станешь учителем, продолжай мой путь. Даешь слово?

И тогда я впервые заплакал. Почему я плакал, не знаю, но мне очень не хотелось выпускать из рук ноги отца, обутые в сапоги, которые я крепко обнимал.

Подъехал фургон. Отец взобрался на него и уехал. И больше он не вернулся.

Так стал сиротой. Я и не подозревал, что становлюсь им второй раз.

* * *

— Вот и все, — закончил я свой рассказ, обращаясь к Дурды.

— А при чем тут цветные карандаши и патроны?

— Не знаю. Но что-то в них есть. Ты знаешь, я даже к психиатру ходил.

— И что он сказал?

— Педагогическая деятельность не противопоказана. И теперь иду в интернат.

— К таким же сиротам? У одних родители погибли в автомобильных авариях, у других — алкоголики.

— Подожди, а почему ты такой мятый? — спросил я у Дурды.

— Окончание праздновали. Отец денег дал. Гульнул малость.

— Тебе позавидовать можно.

— Конечно. И тебя учу, как надо свою жизнь устраивать, а ты все свое гнешь. А что ты будешь делать среди своих сирот — совершать трудовые подвиги в пределах зарплаты?

— Что делать. Каждому свое.

— С такими надо уметь работать. Это тебе не маменькины сынки, вроде меня. К ним нужен подход и подход. Интернатские, чуть что, тотчас голову оттяпают. Терять им нечего. Это мы после школы сразу к маме бежим. А для них школа — и дом, и отец, и мать. Верно говорю? Подумай, хорошо подумай, Байрам.

— Послушай, Дурды, а ты-то куда идешь работать?

— Работать? Не-ет. Я уж погожу. В аспирантуру подамся, отец устроит. Три года во житуха будет!

На соседнюю лавочку опустилась горлинка. Одна ее лапка была без одного пальчика. Глаз-кишмишинка боязливо посматривал в нашу сторону.

— Да, отец у тебя — сила!..

— Не то слово! Могучий человек. Хочешь, он тебя к себе возьмет, а?

— Спасибо, — поблагодарил я, — но меня ждут дома. — Дурды, конечно, не понял того смысла, какой я вложил в эту фразу. — Тебе этого не понять, друг. У тебя и мать, и отец. А я рос сиротой и хорошо знаю, что такое в жизни человека, когда кто-то, где-то ждет. И тем — интернатским тоже хочется жить счастливыми.

— Не прикидывайся, — послышалось в ответ. — Какой же ты сирота? Таких матерей, как твоя, надо еще поискать.

Действительно, таких матерей, как моя мама, наверное, немного на свете. И все-таки, как мне иногда хотелось, выходя из дома, вложить руку в руку отца. Как я завидовал тем, кто мог делать это. А как росли те, у кого не было ни матери, ни отца? Сиротство — тяжелая участь. С самого раннего детства такой ребенок должен научиться лицом к лицу, один встречать и горе и все обязанности жизни.

Нет, и еще раз нет — мое место в интернате, там, где когда-то преподавал отец.

Дурды вздохнул. Помолчал, глядя в одну точку.

— Знаешь, — вдруг встрепенулся он, — видно, правильно говорят аксакалы: что умному навек, то глупому ненадолго. Может быть, действительно я обнажил меч на комара. Ты всегда был у нас мудрецом. А я иду по линии наименьшего сопротивления. На большее меня не хватает. Извини, но я желаю тебе добра от всего сердца.

И мы пожали друг другу руки.

* * *

Первый день осени — Первое сентября. Падают на землю желтые листья. Воздух чистый, прохладный, не то что августовский. Настроение, как у первоклассника, идущего на первый урок.

Еще вчера вечером я раз пять проверил, все ли